Дмитрий Лихачев, литературовед, текстолог, ученый

Незамерзающие чернила

Воспоминания о жизни Д.С. Лихачёва в Казани содержатся в его письме, адресованном учившемуся в Казанском университете Андрею Лебедеву, который в 1996 году обратился к академику с просьбой о встрече в Санкт-Петербурге с целью подготовки публикации.
          "Из Ленинграда в Казань с эшелоном Академии наук мы выехали по «Дороге жизни» (в народе её называли и «Дорогой смерти» - столько на ней погибло людей) 24 июня 1942 года, пережив самую страшную зиму 1941-1942 годов. Наша семья состояла из шести человек: кроме меня и жены двое наших детей по пяти лет, моя пожилая мать и бывшая няня наших детей, которую мы считали членом семьи. Все мы.едва волочили ноги, а нам надо было ещё упаковывать вещи, строго выдерживая вес (не тяжелее таких-то килограммов) и таскать это всё на себе. Особенно трудно было погружаться на пароход, перевозивший беженцев через Ладожское озеро. До сих пор помню крики — «скорей, скорей», ибо могли налететь фашистские бомбардировщики. Я чуть не отстал от семьи, так как в самый последний момент, собрав последние силы, едва смог прыгнуть на уже отходящий пароход. Ночевали на той стороне Ладоги в крестьянской избе на грязном полу, и сразу новая погрузка в товарные вагоны, попытки устроить нары и те же крики «скорей, скорей!» Ехали до Казани дней десять. Казань поразила: нормальный город с нормальным рабочим людом, приветливым и заботливым. Встретили
грузовики. Перевезли в здание университета в актовый зал и бывшую университетскую церковь. Залы были уставлены кроватями, три из которых удалось получить у предприимчивого завхоза по буханке хлеба за кровать.
          Дни проходили в бесконечных поисках еды, получении пайков, справок, в различных регистрациях, но жестока к нам была только сама процедура получения всего этого, жители же Казани старались нам помочь, особенно когда видели, как трудно нам перейти улицу, подняться даже на ступеньку, ожидать очереди. На улице Баумана была столовая, где выдавали одно мясное блюдо командировочным. У меня было два разных командировочных удостоверения - одно от Института истории материальной культуры, куда я собрался переходить из Пушкинского Дома перед отъездом из Ленинграда, а другое - от Пушкинского Дома. Подавальщицы из сочувствия ленинградцам давали мне по одной полной порции свинины на каждое удостоверение, хотя понимали, что это незаконно. А я принимал обе порции потому, что желание есть заглушало во мне все остальные чувства. До поры до времени, чем больше я ел, тем слабее становился. Появился жирок на животе, но мускулы не крепчали. В августе мы все постепенно стали оживать, были раза два в кинематографе, в музее, в переехавшей в Казань части Московского зоологического сада. Дети выздоравливали от дистрофии быстрее взрослых и тянули нас за руки гулять по необыкновенно красивому и разнообразному  городу. Нам дали комнату на две семьи - нас и семью математика Никольского поселили на улице Комлева на третьем этаже Дворца труда (Дом профсоюзов), где мы, разделив площадь на две неравные части по числу людей в наших двух семьях, умудрялись жить... В сентябре же меня, тогда ещё кандидата филологических наук, пригласили читать курс источниковедения для историков университета. Это чуть-чуть подняло доходы нашей семьи, что было крайне важно, так как все ресурсы для продажи вещей на барахолке у нас уже кончались, академической же зарплаты остро не хватало.
            Всё свободное время я проводил в читальном зале университетской библиотеки, где зимой, хотя и не топили, можно было удобно заниматься, благодаря внимательной помощи библиотечных работников. Чернила я носил в чернильнице XVII века, которую мне подарил местный коллекционер Коровин. Чернильницу я прятал на груди, чтобы не замёрзли чернила.
            Летом следующего года на каждую семью, особенно пострадавшую в блокаду, Казанский университет дал путёвку в дом отдыха в Шеланге. Я свёз туда свою мать, хотя это было очень трудно, так как весь плавучий транспорт уже был мобилизован в помощь Сталинграду. Тяжело было возвращать мою мать. Казань была наводнена беспризорными мальчишками, совершавшими нападения, особенно ночью и особенно на несущих поклажу. Пожитки моей матери были в мешках и их разрезали бритвами и вытягивали вещи. Угрожали порезать и лицо.     
       Всё-таки в Казани делалось всё, чтобы помочь блокадникам.
       В Казани, а точнее в читальном зале Библиотеки Казанского университета мною было написано несколько статей для Исторического журнала (1943, кн. 1 и кн. 7), «Звёзды» (1943, № 1), собран материал для докторской диссертации и написаны книги «Национальное самосознание древней Руси» (Л., 1945) и «Новгород Великий. Очерк истории культуры Новгорода ХI-ХVII вв.» (Л., 1945). Небольшие книги эти, давшиеся мне всё-таки очень нелегко, вышли, когда Институт русской литературы вернулся из Казани в Ленинград, пройдя со своим архивом тяжёлый путь по военным дорогам, где приходилось охранять товарные вагоны с привлекавшим к себе в товарных вагонах таинственным грузом различных дорожных грабителей.  
      Казанский период в моей жизни был очень, конечно, тяжёлым. Приходилось много работать и восстанавливать в трудных условиях своё здоровье, подорванное сперва в лагерях, а потом в условиях преследований тридцатых годов и в ленинградской блокаде".

Источник: журнал «Казань», №8-9 2004